294 года назад в сербском селении Медведжа произошло то, что до сих пор имеет отражение в массовой культуре: то, что в свое время увело в эскапические миры писательниц Стефани Майер и Энн Райс, то, что помогло вписать себя в историю кино и раскрыть себя с неожиданной стороны режиссерам Мурнау, Копполле, Эггерсу, и то, что делает образ валашского правителя XV века, особенно если его играет Калеб Лэндри Джонс, всегда живым и горячим (и одновременно мертвым и холодным).

Сейчас феномен вампира — один из основополагающих в искусстве, одна из вариаций мономифа со всеми вытекающими, но Франческо Паоло Де Челья предлагает нам другой подход — тот, что редко встретишь в нон-фикшне о самых разных представителях потустороннего мира, но который, очевидно, логичнее других гипотез — “вампирская паника” как верный признак колонизации, популяризация образа живого мертвеца как (некро)политический инструмент.

Что подкупает в исследовании Де Чельи — это его честность к потенциальному читателю насчет себя. На первых страницах тезисом “Христос никогда не воскресал” (стр.9) он раскрывает и объясняет свои атеистические взгляды. Это помогает нам правильно считать его некоторые доводы, возможно, не согласиться с ними, но автор оставляет место для дискуссии и размышления, у него нет оголтелой категоричности, и он апеллирует к историческим источникам, то есть в перегибах Де Челья обвинить сложно.

Так, “завирусившаяся”, как бы сейчас сказали, история вампирской эпидемии в Медведже — это прежде всего история о столкновении разных миров в процессе колонизации. Это о том, как “изумленный габсбургский империализм” воспринимал местный фольклорный пласт на примере одной взятой деревни. Это о том, как эти истории и поверья пересказывали, “адаптируя под западноевропейских городских читателей — и в культурном, и в лингвистическом смысле” (стр. 61).

Но вот на этом месте и назревает вопрос к автору насчет того, что в его фокусе почти всегда реакция западноевропейского городского жителя. Если мы рассматриваем колониальную политику в таком контексте, то почему-то у автора выпадают из исследования, как пример, американский континент, Азия и Индия, где происходили все те же процессы. С другой стороны — понятно его желание не распыляться на весь мир земной, чтобы не потерять суть, но мне как читателю было немного тесно. Хотя, возможно, дело в том, что по ряду причин я неоднократно сталкивалась с этой темой, а для читателя, который прежде близко не сталкивался с “вампотейментом” (стр. 24) все как раз понятно, органично и исчерпывающе.

Конечно же, “Естественная история воскрешения” не обошлась и без освещения “битвы” христианского мира с ведьмами — “Колдунью в живых не оставляй” Исх. 22:17, (стр. 216), но это больше как сравнительный анализ, так как и то, и другое являлось прямым результатом упрощения представлений о мироздании, что “было одной из целей христианизации, стремившейся искоренить существ, способных к превращениям и действующих на расстоянии” (стр. 223). 

Далее идет множество других сравнений, так, например, в середине девятой главы вспоминаются античность и греческий лор в общем плане — здесь Де Челья ссылается на филолога Томмазо Брачинни: “хотя в некоторых античных текстах можно найти отдельные элементы, сходные с вампирскими поверьями, логика, связующая их, тем не менее отсутствует. В поздних же традициях она есть: кризис общины — обнаружение аномального трупа как причины — уничтожение трупа как решение. В Античности такого нет” (стр. 346). Далее “достается” нетленным мощам святых — и— правда, где та грань, когда “миро с ароматом фиалок”, а когда “алая кровь на серых губах” (стихотворение Йейтса на стр. 429).

В общем в таком нескучном темпе к финалу исследования мы догадываемся об ожидаемых выводах о том, что труды типа “Трактата” Кальме и “Диссертации” Брюйе д’Аблентура “укрепили фобии эпохи, сделавших, если можно так сказать, “готикой до готики” (стр. 463), вспоминаем “медикализацию колониальной политики”, а потом и вовсе любопытную историю о том, как Фридрих II, пытаясь отжать у Марии Терезии Силезию, начал информационные вбросы о том, что вампирская истерика — “прямое следствие мракобесия католиков и неспособность австрийской императрицы контролировать ситуацию” (стр. 475).

Главное в исследовании Де Чельи — не романтизация образа вампира, о чем были все предыдущие примеры нон-фикшна на эту тематику, а крайне рациональное и последовательное рассуждение о сути нашей идентичности: “вампир — это тот, в ком видят “другого”, “чужого”, кого представляют иначе, чем он о себе думает”, “все остальное — фантастическая теология” (стр. 490). Что-то возразить на это сложно, особенно наблюдая нынешние процессы в обществе, которые вскоре приведут нас к реалиям села Медведжа 1731 года.

“Вампир: Естественная история воскрешения” — та книга, которая может быть рекомендована к прочтению почти всем. Написана она живым языком, с легко прослеживаемой логикой в сужденях. Автор не ищет легких путей, здесь к минимуму сведено то, что вы можете прочесть у других авторов на заявленную тему (да, Брэма Стокера почти оставили в покое). Так что, несмотря на достаточно увесистое издание, чтением вы будете легко поглощены — не та книга, которая будет заброшена на половине. 

Ну и, конечно же, вам обязательно нужно узнать, зачем “отправлять вампиров на Санторини” ;)

Приобрести книгу в любых форматах можно на официальном сайте издательства “Новое литературное обозрение”.

И традиционно приглашаю обсудить все вышенаписанное в нашем Телеграм-канале.

Конечно же, это моветон — начинать обзор книги с предпоследней ее главы. Но раз мы именно оттуда взяли мотив для заголовка, нам следует с вами объясниться. Работа Джона Хиггса – журналиста и исследователя современной массовой культуры — раскрывает нам реалии ХХ века, учитывая все причины и следствия. И здесь был бы другой заголовок, если бы этот обзор вышел годом раньше. Но сейчас мы вместе с читателями нашего блога находимся в том критическом состоянии, когда с нами резонирует все. Так и выходит, что из всего исследования Хиггса особенно сильными теперь кажутся главы 3 («Война. Гордо реет тряпка») и 15 («Сеть. Планета Индивидуалистов»). А предположение автора о том, что «подобно тому, как в XVIII веке международные договорённости уничтожили в интересах империй анархию и беззаконие в океанах, интернет, каким мы его знаем сегодня, может «балканизироваться», превратившись в конгломерат сетей, контролируемых разными силами» (стр. 319), спустя 7 лет после выхода книги оказывается, увы, уже не предположением, а вполне себе реальной практикой.

Но все-таки давайте попробуем разобрать «Все страньше и страньше» по порядку. Если у современного научпопа уже сформировались какие-то исчерпывающие его цели и задачи, примеры, эталоны, образцы для палаты мер и весов, то данную книгу туда можно смело относить. Повествование весьма захватывающее и доходчивое. Даже если вы далеки от тем, о которых на страницах своей книги вещает Хиггс, вы не заскучаете и легко осилите 350 страниц за пару-тройку вечеров чтения. И мы не можем отделаться от мысли, что «Все страньше и страньше» писался как базис для документалки в духе канала HBO. Слишком много примеров, всем известных историй, медийных лиц. Причем без каких-либо лирических отступлений, характерных для нон-фикшена подобного рода. Вот здесь могут быть претензии от читателя искушенного или мимо проходящих снобов. Кто в конце концов не знает Кроули или эпичную историю создания «Дюны» Ходоровски? Почему все тезисы автора курсируют между индивидуализмом, империализмом и (пост)модернизмом? Действительно, позиция автора и ход его мысли порой вызывают вопросы, но у Джона Хиггса нет амбиций светоча своего поколения. Он оставляет пространство для самостоятельных умозаключений. И именно в такой подаче книга хороша и идеальна для тех, кто только пробует приучить себя к нон-фикшену как к жанру.

В первой главе «Относительность. Уничтожение омфала» автор закладывает основы – рассказывает, чем жил и дышал век предыдущий, какие омфалы себе устанавливал и почему события века ХХ красноречиво демонстрируют, что «омфал — это не более, чем вымысел» (стр. 41). «Жара» начинается с главы «Модернизм. Шок новизны» — что ожидаемо и справедливо. Беря в примеры такие характерные для своего времени личности, как Эльза фон Фрейтаг-Лорингофен, или такие характерные произведения, как «Улисс» Джеймса Джойса, автор скрупулезно разбирает термин «модернизм» и возвращается к нему в 14-й главе как к наиболее характерному культурному маркеру столетия.

И вот та самая 3-я глава, в которой автор допускает некую наивность, рассуждая об империализме. Например: «Имперская модель, так прочно встроенная в мировую историю, рухнула всего за несколько лет. 28 июля 1914 началась Первая мировая война. К моменту ее окончания 11 ноября 1918 императоры безнадежно дискредитировали себя. Они существовали всегда, а исчезли в мгновения ока» (стр. 69). Но, как показывает практика, имперская модель живее всех живых, как и имперское самосознание и все производные от него. Далее идут уж совсем какие-то прописные истины в духе «трава зеленая», «вода мокрая» — «в мире, где война ведется промышленными методами, нельзя доверять власть абсолютным монархам» (стр. 82).  Что, безусловно, верно, но…

И тут как нельзя кстати разговор автора с читателем поворачивает в сторону индивидуализма. И почти сразу, в начале данной главы, автор приводит забавный момент: «Насколько глубоко индивидуализм укоренен в менталитете Америки, показывает, например, нежелание градостроителей применять кольцевые развязки европейского образца. По сравнению со светофорами кольцевая развязка — это высокая скорость движения, экономия топлива и меньший риск дорожных происшествий, но это решение казалось сомнительным, неамериканским. Как отметил автомобильный обозреватель Wall Street Journal Ди Нил: «Это культура, построенная на свободе и индивидуализме, стихийная кооперация здесь редкость, а регламенты вызывают протест… За рулем мы неохотно подчиняемся схемам движения, которые, хоть и ускоряют поток, от отдельного водителя могут потребовать сбавить ход или, не дай бог, уступить дорогу» (стр. 87). Приведенный пример – это, конечно, больше про мелкотравчатый бытовой индивидуализм, с которым мы сталкиваемся каждый день на дорогах. Но автор, конечно же, развивает тему, затрагивая и оформлявшие ХХ век идеи Алистера Кроули, и учение Айн Рэнд, и их предтечи — «Каждый человек — звезда», а звезды движутся по указанным им орбитам, не мешая друг другу. Места хватит всем, и только по небрежению происходят сбои в этом порядке. В сущности, это даосская идея. Кроули смело заимствовал у Лао-цзы, китайского мудреца VI века до н. э., и приправлял его максимы ницшеанским, протофашистским миропониманием, которое было так созвучно настроениям начала ХХ столетия» (стр. 97). Далее идет еще более интересная глава  «Ид. Под мостовой — пляж», где Хиггс своеобразно начинает  «за здравие», описывая со слов свидетелей премьеру балета Стравинского  «Весна священная», и заканчивает  «за упокой» фрейдовской моделью  «Ид, Эго и Супер-эго». Он приводит как пример сочинения Вильгельма Райха  «Психология масс и фашизм» и другие подобные работы, где указывается, что схемы Фрейда удачно дополняют социологическую концепцию массового общества. Так иллюстрируется перестройка отношений людей к другим нациям: «Если политики насаждают ненависть к иностранцам и инородцам, то получается редкая ситуация, когда удовлетворены одновременно и Ид, и Супер-эго. Можно не сдерживать разрушительные варварские побуждения Ид и при этом убедить Супер-эго, что ты послушно выполняешь волю своих господ. При редком согласии Ид и Супер-эго самому Эго было трудно сопротивляться мраку, опускавшемуся на общество. Умело манипулируя стихией Ид, политики сподвигали свои армии на совершение геноцида» (стр. 115). Далее автор рассуждает о природе национализма в контексте индивидуализма и приходит, конечно же, к довольно пессимистичным выводам. Совершенно с иным настроением была написана глава 6 «Неопределенность. Кот одновременно жив и мёртв». Повествование о квантовом мире начинается с достаточно постмодернистского и ироничного примера, но далее перетекает в размышления о цензуре и самоцензуре в российской журналистике — сейчас это сама по себе болезненная тема (хотя вот подумалось — а когда было иначе?), но автор проводит более-менее удачные параллели и раскладки: «Итак, субатомный мир — это туманное море догадок и умозаключений, которое проясняется и обретает определенность, только когда его наблюдают. Природа и момент этого наблюдения скажутся на том, в какой форме застынет эта пена возможностей. Мы не можем наблюдать за этим волнующим морем, поскольку любая попытка наблюдения «замораживает» его: так же мы не можем читать мысли журналистов, а только видим готовые материалы, которые они выпускают» (стр. 131).

И конечно же, глава про научную фантастику, как одна из ключевых в этой книге. Видно, что этот мир Джону Хиггсу очень близок (как и нам), поэтому он здесь отводит душу, рассказывая об истоках жанра — о «Франкенштейне» Мэри Шелли, который часто называют первой научно-фантастической повестью, или о «Метрополисе» Фрица Ланга — срез настроений общества конца 1920-х годов и одновременно лента, которая опережала свое время. К слову, о времени — Хиггс утверждает, что «научно-фантастический кинематограф утратил юношеский оптимизм после Второй мировой войны». Но он был, этот оптимизм? В подтверждение к этому тезису автор обращается к крайне разномастным примерам: «Вторжение похитителей тел», «Зеленый сойлент», «Годзилла», «Матрица». Кстати, примечательно, что он упомянул именно «Зеленый сойлент» 1973 года, действие которого разворачивается в 2022 году. По сути, это типичный для кинематографа 70-х постапокалипсис (в то же время вышел  «Мир Дикого Запада» с Бриннером, к слову). Глобальное потепление, перенаселенность, дефицит ресурсов — многие находки «Сойлента», кажется, нашли свое отображение в «Облачном атласе» Вачовски-Тыквера. В общем, если вам попадется «Зеленый сойлент» Ричарда Флейшера — обязательно посмотрите. Грустно, что этот фильм в свое время зритель не смог оценить по достоинству.

Но мы отвлеклись. А автор между тем вновь вспоминает про свой бич ХХ века — индивидуализм: «…влияние тэтчеризма на администрацию американского президента Рональда Рейгана в итоге сделают индивидуализм общепринятой политической и экономической моделью во всем англосаксонском мире. Однако научная фантастика, не в пример политикам, замечает тонкие сигналы. Она, подобно канарейке в шахте, способна заранее предупредить об опасности. И послевоенная фантастика, судя по всему, о чем-то нас предупреждала» (стр. 153). Современный sci-fi тоже предупреждает — но кто слышит? Далее автор разбирает мономиф по Кемпбеллу («Герой с тысячью лиц») как базис почти всех научно-фантастических сюжетов и выносит вердикт: «Из всех возможных мономифов, за которые он мог ухватиться, Кэмпбелл, американец ХХ столетия, выбрал, пожалуй, самый индивидуалистический, какой только сумел отыскать» (стр. 155). После этого в 8-й главе Хиггс прерывается на обзор основных нигилистических идей через призму Сартровского экзистенциализма, а в 9-й главе обращается к космосу посредством пересказа биографий Джека Парсонса, Вернера фон Брауна и Сергея Королева. Глава про секс почему-то у автора начинается с рассказа про Мэри Стоупс (палеоботаник, доктор, а впоследствии — ранний амбассадор евгеники) и сосредоточена в основном на истории эмансипации женщин (хотя выбор личности для основного примера, конечно, любопытен), глава про подростков крутится вокруг музыки и запрещённых веществ и, конечно же, вокруг окаянного индивидуализма: «Культуру любви, принесенную хиппи в 1970-80-х годах, вытеснили кокаиновая культура, подпитывающая эго» (стр. 233). И следом: «Алистер Кроули, видимо, что-то такое уловил, когда возглавил конец патриархальной эпохи и приход ей на смену «третьего эона», властителем которого будет «венценосное и побеждающее дитя». Распространение индивидуализма в ХХ веке поразительно похоже на подростковый кризис» (стр. 234). Собственно, ощущением кризиса пронизана вся глава 12. «Хаос. Бабочка машет крыльями в Токио», и все это уже начинает утомлять, но тут автор будто бы спохватывается и в следующей главе начинает разбирать, и причем довольно занятно, реалии экономики: «Постоянный экономический рост возможен только в отрыве от реальности» (стр. 271). И еще: «С точки зрения Кертиса (британский режиссер, автор документалки «Столетие личности») брендинг, маркетинг и коммуникации с общественностью — это искусства, которые манипулируют бессознательным людей ради финансовой выгоды, одновременно убеждая объекты манипуляции, что они не только действуют по своей воле, но и гордо манифестируют собственный индивидуализм» (стр. 274).

И, наконец-то, глава про его величество Постмодернизм! Здесь Джон Хиггс прошелся по всем и вся — по поп-культуре, по индустрии видеоигр, по современному искусству, по нью эйджу и ошибочному (на самом деле, нет) дискурсу. На самом деле, это одна из захватывающих глав данного исследования, понятно, почему автор оставил ее напоследок. Отметим самые яркие тезисы в этой главе:

«Постмодернизм не признает никаких внешних авторитетов. На высокое и низкое или на искусство и не-искусство результаты творчества критики и галеристы делят для собственной выгоды. Самому результату творчества эти качества по природе никак не присущи» (стр. 292).

«Индивидуальная реальность относительна. Никаких абсолютов, с которыми можно было бы сверяться, просто не существует» (стр. 301).

«Культурные дискуссии начала ХХ века в итоге превратились в Войну за Определенность. Каждая из фракций исповедников «абсолютной истины» стремится перекричать все другие, предлагающие иные понимания этого абсолюта» (стр. 302).

Последняя – 15-я – глава, скорее, выполняет функцию эпилога — хоть она и имеет название «Сеть. Планета индивидуалистов», здесь автор больше размышляет о реалиях нынешнего времени, сеть здесь больше как декорация или место действия. Кроме того, автор в этой главе щедр на напутствия и предсказания, о которых мы говорили в начале этого обзора.

В целом «Все страньше и страньше» оставляет положительные впечатления, несмотря на все перегибы и триггеры автора. Книга написана очень легким и доступным языком, благодаря которому скачки повествования с одной темы на совершенно другую не мешают восприятию и не рассеивают внимание. Что же до озвученных Джоном Хиггсом доводов — еще раз повторимся, местами они весьма спорны, но у него и нет апломба рупора «абсолютной истины». Одно это позволят проникнуться уважением к его точке зрения. И поэтому «Все страньше и страньше» вполне можно рекомендовать для чтения широкому кругу лиц, что для подобного типа документальной литературы редкость.

Книга «Всё страньше и страньше. Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век» Джона Хиггса от издательства Individuum доступна на «Букмейте», а физическую копию можно приобрести в магазине Kiosk.

Эта книга стала одной из наиболее упоминаемых в последнее время. Думающая аудитория, которая пытается понять, исследовать и прогнозировать, рано или поздно натыкается на нарратив исследователя Германии до и во время Второй мировой Николаса Старгардта «Мобилизованная нация». Публикация состоялась еще в 2015-м. К слову, у профессора Старгардта до этого выходило два обширных исследования с внушительным временным промежутком — «Немецкая идея милитаризма: радикальные и социалистические критики» в 1994 году и «Свидетели войны: жизнь детей при нацистах» в 2005 году. Для полного представления об исследовательских приемах Старгардта было бы неплохо прочитать и их, но именно «Мобилизованная нация» оказывается сейчас наиболее остроактуальной и способной ответить на большинство вопросов о том, как можно допустить террор как один из вариантов нормы в сознании широких масс.

Что сразу подкупает в «Мобилизованной нации» — сведенное к минимуму присутствие автора. Он позволяет себе озвучить свое мнение и причастность лишь ближе к финалу исследования, а до тех пор выступает в роли беспристрастного рассказчика. Большая часть изложения построена на подлинных письмах, которые оказались в его распоряжении и на анализ которых ушло энное количество времени, зато из долгих семейных, любовных и прочих переписок мы получили вполне себе понятные образы реальных персон и их уклад жизни в Германии 1939-1945 годов. Люди как люди. В основном интеллигенция — учитель, юрист, фотокорреспондентка, начинающий писатель, журналистка, концертмейстер и так далее. Кто-то из них в ходе повествования призывается на фронт, но в целом это обычные «гражданские» семьи. Оттого и показателен данный срез общества — изначально незамутненная, аполитичная группа обывателей, но, с другой стороны, достаточно образованная для критического взгляда на те или иные вещи. Вот, например, описание одного из героев: «…Похоже, он персонифицирует тот моральный настрой и политическую отчужденность от нацизма, находившие выражение не в каком-то откровенном сопротивлении системе, но в определенной степени неприятия и во внутреннем несогласии с призывами и требованиями режима» (стр.26).

Тем не менее к 1939 году две трети населения состояли по меньшей мере в одной из массовых организаций партии, а в пятницу, 1 сентября 1939 года, население слушало речь Гитлера по радио о том, как польские войска обстреляли территорию Германии и «в 5:45 утра [фактически в 4:45] наши солдаты открыли ответный огонь». При том, что объявления войны не было — «Польша такой чести не удосужилась». Параллели сами самой напрашиваются, простите — уж ничего с этим нельзя сделать, это история, она не терпит сослагательных наклонений. «В 39-м слова фюрера служили скорее оправданием «самозащиты» в глазах немцев. Фраза «открыть ответный огонь прочно вошла в официальный лексикон» (стр. 49). В лексикон тех, кого еще недавно идентифицировали как «аполитичных немцев», тех, кого в 36 году ссыльные социал-демократы журили за «мелкотравчатый личностный семейный эгоизм» (стр. 36). Как это произошло? То есть останется риторический вопрос  — почему это стремительное вырождение в «Мобилизованную нацию» происходит? Давайте  разберем этот процесс в теории, которую предоставляет нам данное исследование Старгардта. Автор нам дает фору откатиться во времени назад, к Первой мировой, где между строк сквозит такой тезис, что разделение на Первую мировую и Вторую мировую иллюзорно — слишком много причинно-следственных связей, которые обусловили в том числе и образ «наследственного врага» (стр. 40), что дало шикарный базис для пропаганды Геббельса. Экономический и культурный кризис во время и после Первой мировой войны был достаточно свеж в памяти нации. И вдруг происходит успешный исход польской компании, что вызывает патриотическую эйфорию. Не будем упускать из виду достаточно длительный и болезненный этап вставания с колен, который подробно с углублением в предмет исследования описывает Старгарт в первом разделе под названием «Отражая нападение». Особенно примечательна здесь третья глава «Крайние меры». Описывая ее, целесообразнее обратиться к цитатам:

• «На протяжении первого года войны сто двенадцать немцев подверглись казни, почти все из-за отказов служить по религиозным убеждениям» (стр. 98).

• «Профессионалы в области здравоохранения сигнализировали о горячем стремлении не допускать расширения «паники», «победы» трусов и невротиков в вооруженных силах и «истеричных женщин в тылу», что, как они считали, и привело к поражению в 1918 году» (стр. 99).

• «Как только Германия мобилизировала себя для войны, список вредительских видов деятельности удлинился: под запретом оказались шутки и анекдоты, способные подорвать боевой дух вооруженных сил» (стр. 103).

• «Оказалось невозможным заставить замолчать недовольных, когда речь заходила о несправедливости в рационировании, но, когда под колесо репрессий попадали основные жертвы нацистского режима, население держало рты на замке. Мы можем говорить о сложном и внутренне конфликтующем обществе — о социуме, в котором национализм пропитал не касающуюся политики повседневную жизнь, диктуя народу, как смотреть на те или иные вещи и что считать достойным внимания» (стр. 103).

• «Диктатура Гитлера продолжила калибровать насилие так, что большинство немцев его не чувствовали» (стр. 104).

• «…слушание иностранного вещания есть «преступление против национальной безопасности» (стр. 105).

…и многое, и многое другое. Эту часть главы автор отдал на перечисление стремительных мер режима. Понятно, что иллюстрирование всех их отдельным примером реального человека со сломанной судьбой утяжелило бы повествование для восприятие (порой уже в имеющихся эпистолярных лицах к этому моменту книги начинаешь путаться), но по части «иностранного радио как преступления» как наиболее обескураживающего примера не можем не вспомнить трагическую историю Розы Брогаммер — одной из известных узниц лагеря Заксенхаузен (именно его ворота на превью к данному обзору). Что касается еще одного специфического маркера набирающего обороты нацистского режима – это, конечно же, уничтожение обитателей психиатрических приютов Германии — событие крайне резонансное для того времени. На истории реализации программы «Тиргартенштрассе, 4» Старгарт остановился более подробно, так как это именно то, что могло расколоть общество, взволновать клириков — и оно взволновало в какой-то степени, но в явно недостаточной. Таким образом, Т-4 стала лакмусовой бумагой своего времени, прощупыванием границ гуманизма и моральных ценностей своей нации. Здесь, опять же, позволим себе наглость порекомендовать к прослушиванию концептуальный альбом Samsas Traum — Poesie: Friedrichs Geschichte, одно из достойнейших отображений трагедии вокруг Т-4 в искусстве. Примечательно, что альбом, как и книга, вышел в 2015 году.

Здесь, в начале второго раздела книги, наверное, стоит отметить одну из особенностей «Мобилизованной нации» как примера документальной литературы об отдельных временных отрезках нашей истории — автор берет очень обширный пласт для исследования по всем аспектам, но при этом неизбежны некоторые перекосы. Мне как обычному читателю было сложно переключиться со стратегических вкладок о ходе боев, в которых автор крайне щепетилен, обратно в мир гражданских лиц с их трагедиями, мыслями, ожиданиями. Впрочем, рискну предположить, что некоторые читатели книги этот нюанс и вовсе не заметят. Если вы ждёте от книги каких-то психологических вкладок о поведении масс, какого-то более глубокого анализа, нежели особенности менталитета, сложившегося исторически, вы будете немного разочарованы. Никаких открытий и откровений автор не делает. Самое страшное зло кроется в простоте. Знали ли обычные граждане нацистской Германии, куда исчезали их еврейские соседи, коллеги, знакомые? Догадывались ли об истинной причине авианалетов союзников? Конечно же, знали и догадывались. Но большинство предпочли удобную подмену понятий:

«-…мы бомбим военные объекты, а тем временем британцы бомбят наши дома.

— А может быть, — предположил Ширер, – вы тоже бомбите их дома?

— В наших газетах говорят, что нет, — возразила она» (стр. 139).

Не правда ли, печально осознавать, что ничего не меняется поколениями? Что люди все свои умозаключения, выводы, критическое восприятие информации, наверное, всегда будут делегировать «рупорам режима», а те всегда будут действовать по принципу «они врут, а мы их переврем» (стр. 146).

И вот уже война имеет поистине сакральное значение, «уже не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и тем самым спасение всех» (стр. 187) (Европа здесь опциональна, вместо нее можно поставить и представить что угодно). А сакральное не требует объяснений. Поэтому люди поразительно быстро приняли новую реальность. И тогда, и сейчас. Впрочем, всегда есть исключения и особенности — автор книги приводит самые красноречивые из них:

«…если другой подобный католик из крестьянской среды, фермерский сын Альберт Йос, изливал на страницы дневника сентенции о патриотическом долге, товариществе и жертвенности, на Антона Брандгубера эмоциональные призывы такого рода никак не действовали. Он выделялся даже из рядов по-своему уникальных немецких дезертиров тем, что оказался полностью безразличным к ценностям своего поколения» (стр. 240).

«Невзирая ни на какую монополию нацисткой пропаганды, Гитлеру пришлось признаться на собрании ведущих фигур СМИ в ноябре 1938 года в отсутствии у него уверенности, что германский народ «с его куриным сердцем» пройдет с ним через горло поражений» (стр. 251).

Но грамотно и чётко встроенная пропаганда любую курицу выдрессирует в орла. А что насчет тех, на кого пропаганда не действовала или не могла действовать? Здесь автор нас знакомит с интересным феноменом «спираль молчания», который был сформулирован исследовательницей общественного мнения Элизабет Ноэль-Нойман в 1974 году – «страх изоляции и социальных санкций обычно заставляет молчать индивидов, чувствующих себя оказавшимися в меньшинстве, отчего еще больше снижается потенциальный процент таких личностей, а между тем пресса в репортажах о мнениях «большинства» расширяет и упрочивает его моральные позиции» (стр. 273). К слову, подобный механизм – «внутренную комформность» — мы рассматривали в обзоре книги Тамары Эйдельман «Как работает пропаганда».

Но с новыми поражениями, потерями пришлось внести коррективы, которые хорошо иллюстрирует цитата Геббельса: «С самого начала войны наша пропаганда следовала таким ошибочным курсом. Первый год войны: мы победили. Второй год войны: мы победим. Третий год войны: мы должны победить. Четвёртый год войны: мы не можем проиграть» (стр. 359). И для обычных немецких граждан происходящее вокруг теряет свою однозначность и патриотический запал. Уже и скептически была воспринята легендарная речь о тотальной войне в Берлинском дворце спорта 18 февраля 1943 года – для последующих исследователей истории она значит больше, чем для тех немцев, в воздухе повис немой вопрос – что, собственно, поменялось? Кроме неопределённости, которая все больше начала пронизывать все слои населения. Обширные бомбардировки ряда крупных городов войсками союзников усугубили ситуацию. Здесь, чтобы сохранить видимость контроля, нацистская пропаганда начала обкатывать приём, который уже никогда не потеряет своей актуальности – заниженное число жертв среди мирных жителей и «правильно расставленные акценты». «…СМИ живописали картины разрушения культурных объектов вроде памятников, скрупулёзно пересчитывали оскверненные и разбомбленные церкви, а в случае Кёльна подробно передавали перечень повреждений, нанесённых кафедральному собору», и здесь же «…подробная приверженность к описанию ущерба представлялась «сдвигом внимания» от огромного урона в жилом фонде и в первую очередь от людских потерь» (стр. 387). А эти потери были колоссальные. Ганс Ешоннек, начальник штаба Люфтваффе, считал «Сталинград милой шуткой» в сравнении с сожжённым Гамбургом. То население, до которого, несмотря на все сдвиги, ширмы и прочие спецэффекты пропаганды, просочилось реальное положение дел, в большинстве своём «…вынужденно испытали вину и сожаление, признание ими зла неизбежно переплеталось с главенствующим чувством собственной уязвимости и роли жертв, ведомых на заклание» (стр. 403). Вместе с этим в обществе все еще действовал настрой «знаю, но не знаю», а небольшая выборочная волна террора отдельных личностей, обвинённых в распространении «пораженческих слухов», «служила чёткой демонстрацией границ свободы слова» (стр. 406). Далее Старгардт приводит небольшой сравнительный анализ с режимом Муссолини в Италии именно в разрезе противостояния с союзными войсками и находит главный промах Муссолини в том, что они не сумели организовать оборону и эвакуацию мирного населения, которое в свою очередь искало поддержки в семье и в церкви. Какой исход был, мы уже знаем. Жаль, что автор дальше не стал развивать эту тему, очевидно, опасаясь отвлечься от своего основного предмета исследования. Вместо этого мы подходим к кульминационной части книги.

Беженцы-горожане переодевали социокультурную пропасть с жителями окрестных сел и деревень со скрипом. Ни о какой «народной общности», о которой кричали со всех рупоров, радиоприёмников и первых полос газет, и речи не шло. Да и не могло быть – очередная утопия очередного строя, которая на практике не сможет существовать, как не насаждай в головы людей ее идеи. Выше я упомянула вскользь о национальной идентичности «аполитичный немец» (убеждённый националист, но в ценностном, а не в партийно-политическом смысле), несколько подзабытой тогда. Но вновь этот феномен стал жизнеспособен как вариант некого эскапизма — своеобразное переосмысление «дилеммы жизни на краю пропасти, куда судьба затягивает тебя, сколько бы ты ни сопротивлялся» (стр. 439) и, конечно же, как отображение немецкого романтизма в своем времени. Здесь можно привести цитату из письма одного из героев Стартгарта: «…и я хочу пожертвовать собой за будущую свободную, духовную Германию, но не за Третий рейх» (стр. 442).

Еще немного культурных особенностей — режим даже «терпел» неподнадзорный театр – в постановке «Фауста» Гете в Берлинском государственном театре аудитория аплодировала стоя, когда Густав Грюндгенс в образе Мефистофеля восклицал: «Вся суть в естественных правах, А их и втаптывают в прах» (стр. 436). При том, что театр в то время имел влияние на людей – на их вкусы и умозаключения — куда большее, чем сейчас. Из этого складывается интересный маркер новой реальности. Какая участь постигла «неподнадзорные театры» сейчас? Я сейчас имею в виду процессы, которые куда страшнее закрытия и роспуска труппы и сотрудников.

К 1944 году война измотала нацию. До психопатического отрицания. Генри Дикс, ведущий психиатр британской армии, проводивший беседы с сотнями немецких военнопленных и написавший анализ их взглядов, теперь скрылся за дымовой завесой довольно витиеватой теории о «способности немцев к подавлению реальности» (стр. 488). Чего уж говорить о мирном населении? Тем временем Геббельс выдвинул новый лозунг «Время против пространства», трактовка которого крайне примечательна: «потери на фронте и ожесточённые оборонительные сражения в 1943 и 1944 годах обеспечили время для «Нового оружия» и оно вот-вот заявит о себе» (стр. 490). Но режим начинает бряцать оружием (что старым, что «мифическим» новым) уже в термальной для него стадии. Это еще один вневременной маркер. И поскольку с «народной общностью» не выгорело, Геббельс ввёл новый красивый термин «Сообщество судьбы», но и этот термин уже не нес какой либо смысловой нагрузки: «Массовая эвакуация из крупных центров – со всеми сопутствующими конфликтами между городом и деревней, католиками и протестантами, севером и югом и западом и востоком – только яснее показывает, до какой степени Германия оставалась нацией провинциалов. К 8 мая 1945 года страна превратилась в нацию мигрантов и беженцев, и по мере того, как миллионы согнанных с родных мест солдат и гражданских лиц, пытались выжить вдалеке от дома, все призывы к самопожертвованию и национальной солидарности наконец утихли» (стр. 510). Стартгарт тут же подкрепляет свой тезис моментами из писем своих героев:

• «Мой отец все верил в победу, меня не слушал. Но теперь даже и он уже не верит… большевизм и международное еврейство побеждают…» (стр. 551).

• «Царапая строки, фиксируя возрастающую неустойчивость настроений от радужной надежды до отчаяния, Кпемперер со все возраставшим вниманием отслеживал причудливые перехлесты и перекосы в сознании окружающих, сам теряясь в догадках, чего же больше хотят люди, чьи разговоры он слушал. Хотят ли они прекратить войну или, напротив, продолжить ее?» (стр. 551).

• «…один пожилой военнослужащий фольксштурма утверждал, будто военную стратегию «нельзя постичь с «одной логарифмической линейкой» в руке и объявить «здравым смыслом»; и вообще размышлять не нужно – надо просто «верить в фюрера и в победу!» (стр. 555).

• «…новое оружие, наступление, поворотный пункт – он верил во все, но «теперь больше ни во что не верит». Надо заключать мир, нынешнее правительство должно уйти» (стр. 556).

Развязка известна всем. Даже слишком хорошо – из всей испепеляющей Второй мировой войны большинство только хорошо ориентируется во взятии Берлина, и это стало каким-то культовым рафинированным образом военной доблести всех времен и народов. Автор же упоминает, что не так все однозначно, что взятие Берлина обернулось не только освобождением, но и трагедией для мирных граждан. Но далее с Николасом Старгардтом что-то происходит, у него иссякает запас непредвзятости, он начинает выносить вердикт и делает это в неожиданно язвительной манере. Это чувствуется даже в подобранных примерах из писем: «14 мая старая учительница–нацистка набрала взаймы английских учебников, собираясь обучать школьников языку врагов Германии» (стр. 566), «Вдруг оказывается, все им (еврееям) всегда сочувствовали. Вдруг оказывается, никто и нацистом-то и не был!» (стр. 567). И далее от автора: «…глубоко засевшее разочарование из-за обманутых надежд, чувство огорчения, отчаяния, горечи и нарастающей ярости, включая тех, на чей счет в этой войне не выпало ничего иного, кроме жертв и работы». Первой реакцией стал, скорее, не бунт, а острое желание пожалеть себя; осведомители доносили о высказываниях вроде следующего: «Мы не заслужили, чтобы нас привели к такой катастрофе». В подобных сантиментах больше ханжеского, чем антифашистского, ибо люди всех слоёв общества «отпускали себе вину за то, какой оборот приняли события войны», утверждая «будто не на них лежит ответственность за руководство войной и политикой». Тогда вопрос «вины» крутился вокруг главных злодеев, возглавлявших Германию на пути к величайшему крушению» (стр. 569). Здесь понятен праведный гнев, но несколько озадачивает идеалистический подход и даже наивность выводов насчёт человеческой натуры «всех слоёв общества». При том, что автор на всех предшествующих страницах приводил жизнеописание людей, которым в большинстве своем приходилось как-то сводить концы с концами после всего произошедшего в стране. Это ни в коем случае их не оправдывает, но нельзя игнорировать тот факт, что большинство не склонны к анализу и не умеют проводить параллели, вращаясь в колесе бытовых реалий. До сих пор. То же самое с виной – срабатывает защитная реакция психики – «это не моя ошибка, не мое действие или бездействие, а это все власть, строй, вездесущие враги, жидо-массоно-рептилоиды, виноват кто угодно, только не я». А есть еще и так называемый «глубинный народ», который как то чисто поле – что хочешь, то и сей. И сеют. А пожинают потом все. Другой вопрос, что Вторая мировая война по меркам истории была вот буквально недавно – ну что такое 80 лет? А большинство людей так и не поняли ничего и остались на том же уровне развития, если не деградировали. Технократический прорыв, гласность, доступность информации – и ради чего все это, если мы это не используем для предотвращения очередной трагедии?

Перейдём к «прикладной» части нашего обзора. Запомните этот твит, ой, точнее, абзац. Итак, что произошло с обычными жителями Германии сразу после того, как война была проиграна и рейх пал? Естественно, экономика погрузилась в хаос, производство сошло на нет. Главными преступлениями среди гражданского населения на тот момент стали грабежи и двоеженство. Хотя, что значит «преступления»? «Кардинал Фрингс фактически благословил кражу необходимого для жизни, за что удостоился увековечения появления в местном диалекте нового глагола fringsen как синонима «воровать» (стр. 574). А еще страну наводнили предсказатели, самозваные врачи и пасторы. К слову, очень интересна была реакция на исход войны настоящих клириков, так, например, протестантский теолог Пауль Альтхаус опубликовал статью, посвящённую вине: «этот круг вины во всей его глубине находится за пределами понимания и правосудия суда человеческого. Судьи суда человеческого не могут и не вправе говорить со мной об этом» (стр. 584). А богослов той же конфессии, пастор Евангелической церкви Мартин Нимёллер, в 1946 году был освистан студентами в Эрлангене, когда задал аудитории вопрос, почему ни один клирик в Германии не подал голос в отношении «ужасных страданий, которые мы, немцы, причинили народам; о том, что случилось в Польше; о повальном истреблении населения в России; о более чем 5,6 миллиона замученных евреев» (стр. 585). Да и в общем свист был слышен не только на публичных лекциях – автор книги утверждает, что в массе своей немцы продолжали пребывать в убеждении относительно законности их «оборонительной войны» ради сохранения нации: «В результате одиннадцати опросов, проведённых в период с ноября 1945 года и по декабрь 1946 года, 47% (в среднем) согласны с утверждением, будто национал-социализм представлял собой «плохо воплощенную в жизнь хорошую идею». В августе 47 года доля готовых подписаться под таким мнением достигла 55%». И прошли многие и многие события, чтобы, как в строчках недавней песни одесского дуэта Fleur, «злу расхотелось быть злом». Потомки «Мобилизованной нации» представляют собой совершенно иное общество с иным мышлением, с другими целями. По крайней мере, на данный момент.

Николас Старгардт подводит итог в конце книги: «В то время, как молодёжь задавалась вопросом, почему немцы отвергли весь мир в такое ужасное бедствие, старшее поколение по-прежнему оставалось в плену пережитой катастрофы» (стр. 594). То есть, автор даёт нам понять, что это поколение оказалось потерянным, извиняюсь за грубость, но даже в чем-то недееспособным в большинстве своем. Были, конечно, яркие персонажи, которые успешно влились в новые реалии, но это было редким исключением. И печально наблюдать, что ситуация с потерянным поколением повторяется. Люди не помнят своей истории, не делают выводов, лишены способности самостоятельно принимать решения. Подчас у них нет ничего кроме мнимого чувства величия, приобщения к великой нации – все то, что сейчас определяют как пресловутое «имперское мышление». Должны пройти многие и многие годы, меняться поколения, чтобы подобное мышление наконец заглохло. И в этом плане «Мобилизованная нация» Старгарта очень депрессивное, но чрезвычайно нужное и важное исследование для понимания сегодняшнего мира.

Книга «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945» Николаса Старгарта доступна практически на всех крупных книжных площадках, в том числе на всеми любимом «ЛитРесе».

Эта книга историка Тамары Эйдельман – яркий пример прикладной вневременной функции жанра нон-фикшн. «Как работает пропаганда» вышла в 2018 году, но предмет исследования для книги актуален как никогда в нашей с вами новой реальности. И, к сожалению, будет актуален еще многие годы, пока не родится поколение, способное мыслить свободно, вне навязанных догматов и белого шума внушения.

Книга по объему небольшая, и, честно говоря, многие главы были разобраны самой Тамарой Натановной в интервью у Юрия Дудя, которое вышло пару недель назад – если не найдете в себе силы прочесть 200 страничек, можно просто послушать, про что они. Но, как вы знаете, мы не ищем легких путей, тем более в книге есть еще несколько важных вещей для понимания нынешней общемировой повестки, которые в том разговоре не были озвучены.

Но в первую очередь, наверное, стоит отметить ту легкость, с которой Тамара Эйдельман ведет повествование. Что ожидаемо от человека с таким опытом в своей сфере и педагогическим стажем. Возможно, тем, кто давно варится в данной теме, изложение покажется нарочито простым, а примеры – изъезженными, ну, кто не слышал про дело Бейлиса, Павлика Морозова, Хорста Весселя и про еврея Зюсса? Это мы так рассуждали, находясь в своей снобистской «зоне комфорта». Когда в феврале этого года нам бесцеремонно дали пинок оттуда, нам стало очевидно, что большинство не то, что не могут проводить параллели с историческими событиями своей страны — они эту историю не знают, точнее, знают как раз-таки посредством пропаганды. И тут мы подходит к оруэлловскому «Незнание – сила», в том смысле, что «искаженная информация — страшная разрушительная сила». Результат мы наблюдаем уже больше месяца. И, возможно, доступный язык грамотной литературы, именно такой, как у  Эйдельман – последняя надежда для нашего общества.

Главу за главой нам объясняют механизмы пропаганды – не шибко сложные для реализации, зато отменно действующие на массы. До сих пор. Образ врага, «тяжкий» путь создания героя, продавливание посредством внутренней конформности, языковое манипулирование и многое-многое другое. И есть страшная особенность – все это эффективно как в руках гения, так и в руках полного дилетанта – последний не мытьем, так катаньем, «не духовностью, так душевностью» придет к своей цели, просто больше времени потратит. Есть ли выход? Тамара Натановна вместе со своим потенциальным читателем надеется, что есть. «Худший враг пропаганды – интеллектуализм» — приводит она цитату Йозефа Геббельса, который в свое время пропаганду как инструмент четко структурировал, откалибровал. Очевидно, что по девяти принципам Вильфреда фон Офена — личного референта Геббельса — до сих пор пишутся методички: «пропаганда – средство, а не цель»; «пропаганда должна, особенно во время войны, отказаться от гуманизма и эстетики»; «пропаганда – оружие в руках знатока»; «…должна быть меткой и быстрой»; «пропаганда всегда обращается к массам» (поэтому должна учитывать их умственные способности»; «…должна больше воздействовать на чувства, чем на разум»; «…не должна развлекать»; «…должна ограничиваться минимумом и повторять это постоянно»; «…не может быть объективной, она должна быть принципиально субъективно односторонней». Для человека думающего и анализирующего распознать в той или иной информации очевидный пропагандистский нарратив не составит труда. Вот только большинство разучилось думать.

В своем исследовании Тамара Эйдельман очень много внимания уделяет роману Джорджа Оруэлла «1984». Оно и понятно, да и времена настали такие, что мы бы посоветовали эту книгу держать в каждом доме как Библию. Разбираются самые сильные сцены романа, там самым как бы закрепляя доводы предыдущих глав на художественных примерах: концепт мыслепреступления, внутренняя конформность и ядовитая риторика (и «образ врага»), лозунги (один из которых мы приводили выше) и, конечно же, «Свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует».

В финале книги «Как работает пропаганда» препарируется инцидент с письмом Кирилла Серебренникова в 2017 году – тот случай, когда искаженную информацию на голубом глазу подхватили практически все, а «торчащие уши» — несостыковки, несоответствие манере изложения режиссера, а главное – крайне странный, не присущий Серебренникову посыл этого письма, – заметили единицы. Но благо все-таки заметили. И здесь, наверное, стоит отметить, что у откровенной лжи или даже у полуправды – даже самой ладно скроенной и закамуфлированной под истину, всегда торчат уши, всегда будет изъян.

И раз речь зашла о Кирилле Серебренникове завершающую часть данного обзора мы хотели бы проиллюстрировать финальной сценой из его фильма «Ученик». Не хотелось бы рассыпаться на клише и называть этот фильм пророческим (тем более сейчас все что угодно кажется пророческим), но сейчас более четко прослеживается истинный смысл фильма. Этот фильм не о насаждении религии (хотя кульминационная сцена хороша своим пафосом и музыкой Laibach). И не о цензуре. Этот фильм о свободе, о той которая дает «возможность сказать, что дважды два – четыре». Даже если все вокруг говорят, что пять. Даже если тебя клеймят предателем и сумасшедшим – «я остаюсь», «я никуда отсюда не уйду», «я здесь на своем месте – а вы нет». И в этом плане трагическая концовка фильма, где героиня в исступлении кричит эти слова, прибивает себя гвоздями к своему месту – вовсе не трагическая, а вполне себе хэппи-энд – главная героиня осталась поистине свободным человеком, потому что ей, ее страстями, ее мыслями так и не удалось манипулировать.

P.S. Приносим свои извинения, что в этот раз не приводим цитаты с постраничным указанием и не показываем развороты книги. «Как работает пропаганда» вышла 2018 году и бумажную версию книги не достать, пришлось довольствоваться электронной версией на «Букмейте».

Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?

Тираны давят мир, — я ль уступлю?

(Байрон «Из дневника в Кефалонии»)

 

На самом деле, тема смерти никогда себя не исчерпает. Особенно на нынешнем витке истории, когда общество все больше увязает в реалиях некрополитики. Однако адекватных, вменяемых современных исследований на столь обширную социокультурную тематику, особенно в русскоязычном сегменте, можно перечесть по пальцам одной руки. «История смерти» антрополога и социолога Сергея Мохова – одно из них, даже с учетом неполного погружения в предмет и некоторых спорных моментов в повествовании.

Хотя, казалось бы, чего уж там – информации море и она пока доступна, смертью, как и жизнью, пронизано все вокруг. Но все, как обычно, упирается в контекст и трактовки. Так, некоторое время назад контекстная реклама долгое время терроризировала нас исследованием на ту же тематику другого российского социолога. Пришлось читать. Чтение было сродни долгой и мучительной смерти. Перепроверили дату выхода книги – ужаснулись, оказалось, книга вышла в один год с обозреваемой нами «Историей смерти». Но впечатление осталось такое, что «конкурентка» Сергея Мохова писала свою работу в самые застойные годы – там было перевирание фактов в пользу своих тезисов, крайне необъективный взгляд на примеры из массовой культуры, причем сами примеры были выхвачены из контекста, а выводы были бескомпромиссны и тяжеловесны, как пыльный мешок, – все сводилось к тлетворному влиянию ценностей Запада, видеоигр и книг о Гарри Поттере. В «Истории смерти» всего этого нет, книга написана живым языком, автор сохраняет хладнокровие и способность дистанцироваться от своего предмета исследования ровно настолько, насколько это позволяет ему увидеть картину в целом. Возможно, в каких-то моментах повествования автор слишком увлекается примерами из нашей с вами современной жизни, но зато его сложно обвинить в несостоятельности сделанных выводов и в отсутствии пресловутой научной новизны вопроса.

Единственный нюанс, нам было очень сложно читать первую главу, где автор разбирает психологический и нравственный аспект концепции горевания. Именно что морально тяжело – к тексту нареканий нет, базис повествования закладывается грамотно, не игнорируя основные источники изучения темы. Делаются вполне закономерные выводы о том, что скорбь не универсальна, мастер-классы для приосанивания, «как правильно скорбеть», несостоятельны, как и весь феномен disenfranchised grief (стр. 43). Впрочем, автор не настаивает на своей точке зрения и не позиционирует ее как единственно верную.

Во второй главе исследование обращается к истории эвтаназии, в том числе отвечая на вопрос о том, как «достойная смерть» вдруг стала привилегией правящего класса (стр. 66). В третьей главе идет рассказ о возникновении паллиативной помощи и проводится граница между «помощью умереть» и «помощью умирать» (стр. 91). Рассматривается и особый деонтологический подход к неизлечимо больным людям, который в нашем обществе тянется еще с реалий советского времени, когда «человек должен был страдать <…> во имя будущих великих свершений» (стр. 107).

Далее идут такие отвлеченные темы, как бессмертие в sci-fi плоскости и макабр в музыке/кино/массовой культуре. Из всего многообразия автор останавливается на black metal, героях Investigation Discovery и зомби-апокалипсисах. Все вышеперечисленное мы тоже любим, но не уверены, что именно такая раскладка примеров может наиболее удачно и полно раскрыть феномен тематики смерти в современной культуре. Но, скорее всего, мы просто гребанные снобы, которые сами погрязли в этом всем. «Возможно, даже сам Лорд Байрон, великий романтик и бунтарь, родись он сегодня, стал бы именно блэк-металистом» (стр. 152) – но-но-но! Доподлинно известно, что Байрон, если бы родился в наши дни, играл бы в подвале дарк-фолк. Или на худой конец, дарквейв:

Последние две главы рассказывают о захоронениях, перезахоронениях и позитивном гуманистическом подходе к погребению и принятию смерти (что проиллюстрировано примером идей известной в готических кругах и за их приделами блогерши Кейтлин Даути). Для наших реалий все это еще экстремально далеко, потому что в нашей стране, «где базовые права и свободы граждан регулярно не соблюдаются, транслировать и отстаивать подобный дискурс сложно. О какой эвтаназии и паллиативной помощи можно говорить в стране, где практикуют пытки и покушаются на свободу слова?» (стр. 212). Вопрос автора риторический и ответа не требует, только скорбного молчания, как на панихиде.

В целом «История смерти. Как мы боремся и принимаем», несмотря на тяжелый и местами табуированный контент, получилась очень легкой к прочтению и восприятию. Осилить книгу можно легко за один вечер, если не прерываться на думскроллинг. Тем, кто уже «в теме», книга ничего нового не откроет, но для того, чтобы освежить память, «История смерти» подойдет идеально.